Ты помнишь, как всё начиналось

ВОЙСКА

(Начало здесь)

Через короткое время отгремели проводы. Моим родителям потом пришлось бледнеть и краснеть, так как среди провожающих оказалась некая несовершеннолетняя школьница, которая в ту ночь не попала ночевать домой, а, видимо, вместо того, хорошенько разбавив кровь алкоголем, героически распростилась с девичьими мечтами в объятьях не помню уж кого. Ее мамаша наклепала в милицию и, пока я учился топтать планету сапогами, мои интеллигентные родители зависали в кабинетах прокуратуры. Но все это как-то само собой затихло.

А что же я? В условленный час я был там, где надо, в рюкзаке лежало все то, что полагалось в таких случаях. Не все мои приятели уходили со мной – кое-кто решил подкосить под трёхнутых. Но в итоге, через полгода все они огреблись стройбатом на Дальнем Востоке. А я проследовал на уже знакомый холодильник. Там уже вел себя аккуратнее, да и вообще находился там с совершенно другим настроением. Через некий промежуток времени мы уже сидели в паре плацкартных вагонов. Поезд вез нас в…Красноярск. Не думаю, что пассажиры этого поезда вспоминали нас добрыми словами – изгажено было все, пьяными были даже проводницы и наши сопровождающие. Благо ехать всего часов 12, не то от поезда остался бы один каркас. И вот мы оказались в Школе младших авиационных специалистов (ШМАС). Она располагалась возле тогдашнего аэропорта. В 2000 г. я вылетал из Красноярска и кто-то из местных пассажиров показал мне взлетку, которая сиротливо блестела среди городских кварталов. На том месте находится чуть ли не центр современного города.

Меня с еще сотней бедолаг определили в 5-ю роту, приставили к нам несколько сержантов. Затем загнали на второй этаж, дали по койке и тумбочке, минут пятнадцать отвели на то, чтобы разложить вещи. А потом на пару часов угнали на плац топтать брусчатку. Гениальность этого хода мы оценили по возращении. Все мало-мальски ценное и привлекательное (типа бритвенных лезвий, денег, сигарет, конфет и прочей дебильной хери) было вычищено с дьявольской методичностью. И постарались это курсанты из предыдущего призыва (потом мы узнали, что гордое имя им «малые дембеля»), которые ошивались по части в ожидании отправки в действующую армию. Наши сержанты делали каменные морды и возмущались вместе с нами. Мы покалякали между собой и решили сжать зубья и тащить службу. Малые дембеля болтались по территории еще пару недель. Имело место еще одно пикантное явление – они очень рьяно искали земляков, просто носом землю рыли. Человеку неискушенному может показаться, что ничего в этом такого нет, в армии традиция «земляков» очень сильна. Что же, может быть. Но этим орлам (как и нам через полгода) земляки нужны были с очень определенной и весьма прагматичной целью: когда искомые зёмы были найдены, с ними заводился очень душевный, наставнический даже, разговор. И суть всех этих разговоров всегда сводилась к одному – нам, «зеленкам», объяснялось, что деньги в учебке не нужны, их все равно отберут или украдут. Так что лучше их отдать землякам, чем поживится кто-то совершенно отчаянно чужеродный. И ребята отдавали деньги (пример разухабистого армейского гоп-стопа нам преподнесли в первый же день), так что эти ловкачи (да и мы потом, чего уж греха таить) собирали весьма внушительные суммы. Да и Бог с ними, это была, однозначно, не самая вопиющая несправедливость в армии.

Следует отметить, что, в общем и целом, армейские будни в учебке откровенно шли на пользу моему молодому организму. Подъем в шесть утра, серьезный джоггинг по территории части, нешуточная зарядка, питание по расписанию, строевая подготовка. Плюс к тому, нас учили каким-то образом наводить наши истребители на бомбардировщики противника. Я уже и не помню в чем там был прикол. Я понемногу стал матереть. Очень запомнились наряды на чистку картошки в столовой – от роты выделялось 10-15 человек и в течение ночи мы начищали 6-10 стандартных ванн (которые стояли тогда в каждой хрущевке). Отдельной песней были караулы и стояния на посту. Я потом с огромной радостью осознавал всю пруху того, что я попал туда весной и не отморозил все, что можно в зимних караулах. Мне еще очень нравилось стоять на тумбочке дневальным по роте: можно было спокойно поразмышлять, помечтать о доме, написать письма. А еще было интересно в ночи заскочить на минутку в саму казарму и послушать о чем грезили бойцы. Дольше там находиться было опасно – в огромном помещении в два яруса валялось больше сотни человек. Метеоризм был весьма распространен ввиду скудости и однообразия пищи. Я уже не говорю о двухстах портянках, которые висели на сапогах и пахли как боевые отравляющие вещества. Пару раз дневальные, заходившие в казарму среди ночи, падали как подкошенные. Одному такому я лично оттирал уши.

Писать письма я очень любил, но больше всего, до дрожи, любил их получать. Все было довольно ровно до осени. Близился «малый дембель». Мы уже притерлись к службе, четко просекали где не надо появляться чтобы не попасть на какие-нибудь работы и неожиданные наряды.

Из таковых запомнился наряд на свинарник – в каждой части тогда было свое подсобное хозяйство, хотя, подозреваю, свеженинка шла не наш стол, а на офицерский. Так вот, на нашем свинарнике главным был старослужащий, внешне напоминавший своих подопечных. Он был весьма грозен (хотя, в сущности, это был двадцатилетний пацан, но между нами лежала пропасть в полтора года службы) и все курсанты его боялись как огня. И вот как-то попал я туда на сутки вместе с сослуживцем по прозвищу Макака. В миру он был Андрей Малыгин, призван из Якутии. Он был неимоверно пронырлив, предприимчив, и нагл. В процессе ухода за хрюшками Макака исчез на полчаса и заявился с 2 пузырями водки. Дед-свинарь обычно появлялся там к прибытию нового наряда, а все время посвящал подготовке дембельской формы, наклейке фото в дембельский альбом. Ну и, конечно же, сну, как самой большой ценности на срочной службе. Мы приняли злодейки и вместо того, чтобы шуровать навоз (а от свиней он совершенно мерзостно вонюч) и кормить хавроний, прилегли и забылись здоровым воинским сном. К вечеру явился Свинарь и прихомутал нас как искомый дедушка Бобика с Барбосом. Первым делом получил по щетинистым мордасам вскочивший Макака, он просто лежал ближе ко входу. А мне прилетел хороший пинок кирзачом в седловину. Мы зашуршали. Когда пришел новый наряд, дед их отослал и сказал явиться к утру. Ну, а мы всю ночь драили свинарник, мыли хрюшек из шланга и т.д. Явились в казарму перед подъемом, усталые и вонючие. Отмылись, прилегли на пару минут до подъема, а через 10 минут уже бежали на зарядку со всей ротой.

А время шло и скоро нам предстояло отбыть в боевые части, причем в Группы войск (Польша, Венгрия, Чехословакия, Германия). Я помню, что при призыве среди нас тщательно отбирали тех, у кого не было партаков (тату). Почему-то считалось, что в Европу нельзя пускать расписных солдатиков. Я очень хотел попасть в Венгрию. Почему – объяснить не могу. Командиром взвода у нас был новоиспеченный лейтенант из карпатских хохлов, фамилие ему было Слоик. Мы жили довольно дружно и он мне пообещал эту Венгрию. Но потом я узнал, что полечу в ГДР, в Группу Советских Войск в Германии. Что, само по себе, было тоже очень неслабо. Дело уже шло к разъезду, в части был общий разброд и шатание. Однажды вечером я и мой земляк Толик Елисеев (он был постарше, его выперли с 3 курса института, он очень дружелюбен был с алкоголем) решили сдернуть в самоход. Предлогом было желание навестить университетских приятелей моих родителей (т.е., пожрать домашней шамовки), ну и, попутно, прикупить горючего (денег у нас было навалом, как раз недавно пригнали команду молодых из Новосибирска). Так и не помню почему, но мы припозднились. На подходах к казарме нас насторожил яркий свет в спальном помещении. Пару бутылок винца мы уже успели хлопнуть. От греха, мы рассовали остальные бутылки по ближайшим кустам и двинули на огонёк. На входе нас встретил дневальный на тумбочке. Он не стал ничего говорить, но жестом регулировщика указал нам на дверь кабинета командира роты. Проходя мимо входа в спальное помещение, мы увидели, что рота построена и даже в головных уборах. Воздух осязаемо пах анусом. И наши сфинктеры это весьма чутко улавливали. В кабинете нас встретили командир, замполит и командиры взводов. Минут пять нас ни о чем не спрашивали. Потом замполит капитан Березуцкий все же спросил почему мы самовольно оставили расположение, да еще и напились. Я как-то не растерялся и сказал: причиной было наше огорчение. От того, что вместо вожделенной Венгрии нас посылают в мокрую Германию. Как оказалось, мы были не первые самоходчики в тот вечер. И не последние. Так что нас просто засунули в строй, который командир приказал не распускать пока не явится последний герой. Последними практически приползли двое москвичей, причем в руках у них были кульки с партикулярным платьем. И настало это счастье часа в 3 ночи. А надо бы сказать, что время было нами выбрано предельно точно – через день-другой начинались рейсы в группы войск, все мы были уже посчитаны, и на губу нас садить было совершенно нельзя. Поэтому всех штрафников кинули в бессрочный (оказалось, на двое суток) наряд по кухне. Мы переоделись в рванину и нырнули в столовую. Но всех, пытающихся нас припахать, посылали. И продолжали выпивать потихоньку и дрыхнуть где-то в подвалах котлопункта. Нас выдернули оттуда за 3 часа до самолета, выдали форму п/ш и юфтевые сапоги. Наших сержантов в роте уже не было (весьма осмотрительно перед каждым «малым дембелем» их сгоняли всех в одну роту, потому что у многих из нас на них был заточен зуб и их могли даже случайно прибить насовсем), всем распоряжались офицеры. Они тщательно проверили наш багаж, отобрали выпивку, одеколон и колюще-режущие предметы. Но мы с Толиком успели высосать по 0,7 какого-то винца заблаговременно. Потом нас запихнули в ИЛ-62. Он взлетел. Потом мы садились в Казани, где взяли еще партию пушечного мяса. Далее я себя ощущаю уже в Германии. Наша птичка опустилась на аэродроме Бранд (это под Берлином). Впереди было полтора года чужбины.

ГЕРМАНИЯ

Хотя мы и оказались на территории советской военной части, воздух там уже был не наш. В нем витало нечто специфическое. Потом я понял, что это запах сжигаемого брикетированного бурого угля (мне с ним впоследствии довелось очень подробно познакомиться, о чем ниже). Мы шатались по гарнизону в ожидании приезда «покупателей» из наших будущих частей. Рыскали мы на пару с известным Макакой. Зашли в гарнизонный магазин, увидели там море разнообразного топлива и невиданных сигарет. Закавыка была с немецкими марками. Их у нас не было и быть не могло. Но не у Макаки. Он по ходу продал за 25 марок свои часы какому-то сержанту, готовящемуся к дембелю. Мы словили какого-то подростка возле магазина, и он нам приволок бутылку армянского коньяка 5 звезд (для порядку на нем было написано Armenian Brandy). Мы его и загорнили за ближайшим углом под какие-то карамельки. Нам стало привольно и радостно. Невооруженным взглядом было видно, что жизнь весьма существенно налаживается и расцветает буйными волнительными красками.

Патруль взял нас в момент, когда уже другой пацаненок за магазином передавал нам вторую бутылку. И какие-то галеты. Поволокли нас на нашу пересылку и сдали дежурному офицеру. Это был майор лет 40-45. Мы приготовились к путешествию на гауптвахту. Он глянул на нас весьма грозно и отослал сержанта. Потом он начал вчитываться в буковки на коньяке. Мы стояли навытяжку и старались дышать пореже, чтобы оттянуть момент казни. Он спросил, откуда явилась такая борзота. Мы доложили, что из красноярского ШМАСа. Он оживился. Спросил из какой мы роты. Мы сказали. Взгляд его мгновенно потеплел. Он приказал Макаке закрыть дверь на ключ. Пригласил садиться. Достал стаканчики (!). Налил. Мы как-то стали с Макакой переглядываться и поеживаться. Все было абсолютно алогично. Но скоро все встало на свои места. Он представился и сказал, что в свое время четыре года служил замполитом в нашей 5 роте. Он позволил нам выпить по одной за встречу, потом убрал все и прочитал коротенькую вводную о том, как не надо себя вести в Германии обладателям самых распространенных погон. После этого он отпустил нас спать. Мы даже не сразу поверили сами всему этому, а наши сподвижники, прилетевшие с нами из учебки, даже пытались поднять нас на смех. Но мы были очень рады тому, что удалось соскочить суток с пяти губы.

Не помню, сколько точно времени мы болтались в Бранде. Думаю, не более 2 суток. И вот меня и еще несколько красноярских пацанов из разных рот вызвали куда надо. Построили. Появился прапорщик (на нашем жаргоне «хомут» (на шее у солдата)). Он был крупен, статен и рыж. Лет ему (как я сейчас оцениваю) было 30-35. Назвался он Иваном Черных. Он объяснил, что мы под его командой совершим железнодорожный марш-бросок в расположение нашей новой части. Географию он наотрез отказался уточнять. Зато сразу же ознакомил нас со своим жизненным кредо. Заложив ладонь за обшлаг шинели (явно был наслышан о гражданине Бонапарте), он изрек голосом Мэрилина Мэнсона (хотя тогда этот гадкий гот еще, наверное, и не родился):

— А если что не так, я вам всем мигом матки наизнанку повыворачиваю!

Мы поверили. И я потом еще много раз слышал подобные сентенции из уст старшины нашей части Ивана Черных, когда он вел задушевные беседы с личным составом перед отбоем.

Нас довезли до какой-то станции, мы сели в чистенький немецкий поезд и часов через пять, после нескольких пересадок оказались в историческом городке Stendal (да-да, псевдоним классика именно оттуда), что в округе (bezirk по ихнему) Магдебург. Но в самом городке мы не остановились, а проследовали до деревушки Borstel, рядом с которой располагался немаленький авиагарнизон (по секрету: вертолетный полк там базировался с прилагающимися частями и службами). В одной из казарм и располагалась наша в/ч п/п 21729. В ней всего было человек 40, солдатиков было человек 25, остальные хомуты и офицеры. Основная служба проходила на точке, которая находилась в нескольких километрах от казармы, между аэродромом и грандиозным немецким яблоневым садом (о нем позднее). На точке имелись радиолокационные станции, высотомеры, мощные рации – короче, все, что нужно для обеспечения полетов. Мы обычно заступали на дежурство на точку на 3-5 дней. Там было привольно, особенно в теплое время года. Хотя до того, как я отслужил год, вольности ограничивались старослужащими. Радикальной дедовщины у нас в голубых погонах (ВВС) не было, а было просто: каждый знал свое место и время. Поэтому каждый и ждал очередной демобилизации, потому что с уходом предыдущего призыва статус менялся, соответственно менялись всякие условности и табу. Например, до года мы не имели права самостоятельно бегать с точки в ближайший гаштет (деревенский кабачок) или подвигать младшие призывы на такие преступления. А вот после года нам это уже было положено и мы реализовывали время от времени это священное право. Но на свой страх и риск. Про немецкий яблоневый сад возле точки я уже и не говорю – за фруктами лазали по ночам молодые, а мы их прикрывали перед дежурным начальством. К несчастью немцев, точек возле их сада было несколько, и наши доблестные воины наносили урожаю ощутимый урон. Немцы имели там сторожей, которые палили по мародерам солью и из воздушек, но разве не перехитрит наш алчущий фруктового рая солдатик каких-нибудь немецких старичков с берданками? Да на раз. Поэтому мы в летнее-осеннее время часто лакомились вкусными плодами, хотя риск был велик – за одно яблоко можно было загреметь суток на трое на губу. О ней, кстати, впереди. Про сад нас предупреждали не раз, особенно душевный человек Ваня Черных. В мою бытность за яблоки не наказали никого. Но пожирали мы их десятками кило.

А мой первый поход в гаштет случился зимой 78-79 года. И инициатором был не я. Был я заслан, короче, старослужащими. Бежать до него было с полчаса в одну сторону, дорога пролегала между огороженными колючкой точками других частей. Там на вышках иногда торчали часовые. Как правило, завидев «гонцов», они отворачивались. В тот раз я благополучно добежал до гаштета, взял несколько бутылок дрянной немецкой водки (помню, что в названиях почему-то были русские фамилии типа Popoff) и благополучно шмыгнул между капонирами к своему прицепу, в котором мы и несли боевое дежурство. Чей-то день рождения удался на славу, но, естественно, без меня. Удача и азарт вдохновили меня. Недели через две мы побежали туда уже вдвоем. В этом набеге было три казуса. Во-первых, когда мы прибежали к гаштету, удобно стоящему на краю деревушки, то малость пристолбенели. Возле него стояла машина нашей комендатуры. Кратко обсудив ситуацию, мы решили ждать. Упали в снег и пролежали минут 20. Наконец, комендатура свалила. Мы зашли и стали прикупать топливо.

Во-вторых, в зальчике сидело несколько компаний немцев. От одной отвалился молодой парень (как оказалось, поляк, давно живущий в ГДР) и предложил продемонстрировать его собутыльникам как русские пьют водку. Все они об этом много слышали, но никогда не видели. А надо сказать, что немцы традиционно выпивали как-то странно (для нас) – они приходили в забегаловку, брали Doppel («двойную») граммов этак в 50 и цедили целый вечер под соленые орешки.
Так вот, я показал, чтобы налили стакан. Налили. Я кашлянул и засосал его за пару секунд. Выдохнул. Немцы уже наливали второй. И я даже протянул руку. Но мой подельник (к сожалению, не могу уже вспомнить, кто это был) утащил меня за воротник под аплодисменты и гогот немцев. Я ему и сейчас благодарен за то, что мое знакомство с гауптвахтами состоялось намного позже.

В-третьих. Когда мы неслись (уже находясь в диком цейтноте, потому что время всегда рассчитывалось до минут) между точками, а мне хорошело с каждой минутой, вдруг раздался звук передергиваемого затвора и крик «Стой, кто идет!». Мы углядели часового на вышке за забором и дружно послали его. «Стой, стреляю», заорал он. Мы остановились. Он поинтересовался, что мы несем. Мы сказали, что три поллитры. Он предложил разойтись мирно – мы бросаем одну фунфырину через забор, а он благосклонно не стреляет и не вызывает начальника своего караула. На этой шахматной доске его позиция была гораздо сильней. Шантаж и рэкет, блин, в солдатских сапогах. Мы швырнули бутылку и дернули с удвоенной скоростью. Когда ящерицами мы проскользнули в свои прицепы, на точке уже шло построение на вечернюю поверку, потому как русский фильм закончился (немецкое ТВ три раза в неделю демонстрировало оригинальные советские фильмы специально для советских оккупантов) и через 5 минут нас бы уже хватились. Соответственно, мы остались «дежурить» в прицепах и на поверку не пошли. Я почти сразу придремал в уголке, мне снились девушки в купальниках…И даже, страшно сказать, без оных.

Вот так и тащилась служба, все было довольно однообразно. Пришла весна 1979 года. Служить оставалось еще год. Вдруг, откуда ни возьмись, из штаба нашей авиадивизии, стоящей в городке Цербст (а надо сказать, что одна из наших русских цариц (собственно, Екатерина Великая) до замужества была герцогиней Ангальт-Цербстской и дворец ее папаши именно там и находился) пришла разнарядка на «почтаря» (приёмщика на военно-почтовую станцию). Поскольку я еще ни разу нигде не залетел (кроме некоторых трений с нашим особистом из-за новогодних открыток, которые моя школьная учительница присылала на английском языке), то выбор пал на меня. И отвез меня туда все тот же Иван Черных. В дороге он поведал мне, что повезло мне неимоверно и горя я теперь знать никакого не буду до самого конца службы. Я только жмурился и улыбался в ответ.

Прапор Ваня был прав на все 100. Я попал на военно-почтовую станцию, которая располагалась прямо во дворе штаба нашей авиадивизии, т.е., гарнизон стоял прямо в городе. И эта станция была отдельной военной частью. Командир – очень молодой и симпатичный (примерно моего возраста) лейтенант Архилин (как я потом дотумкал, он был из чувашей), два прапора – секретчик и зам. командира, и два солдатика – водитель и я. Функции у меня ничем не отличались от тех, что выполняют девушки на обычной почте: прием посылок, телеграмм, продажа конвертов, марок, и все такое. Соответственно, я не ходил ни в какие наряды, а жил вполне гражданской жизнью с некоторыми лимитами – я все же ночевал в казарме вместе с взводом управления дивизии, в котором все солдатики были непростые – все они подвизались при высоких чинах дивизии в качестве художников (рисовали карты будущих военных действий, варианты маневров и т.п.), шифровальщиков, водителей. Ну и все такое. Все мы там практически были неприкасаемыми для оголтелых хомутов или особо рьяных офицеров.

Через неделю меня знал весь гарнизон. Друзей и знакомых становилось все больше. Особенно среди прапорщиков из разных частей гарнизона. А секрет был в небольшой шкатулочке, выданной мне под роспись. В ней содержалась некая постоянная сумма в марках, типа как для размена. Все сверх нее я сдавал каждый день лейтенанту Архилину. И прапора повадились занимать у меня по десятку-два марок «до зарплаты». Я, конечно, покрывал эти суммы из своих, чтобы не спалиться на казенке. А деньги кое-какие у меня водились. Их источников было несколько. Во-первых, мне откровенно давали мелкие взятки. Дело в том, что всем нашим (офицерам, хомутам и их женам) разрешалось посылать одну посылку определенного веса в месяц. А все они хотели как можно чаще высылать родственникам всякую немецкую фигню (Советский Союз тогда еще имел талоны на все и любая ненашенская фиговина воспринималась родственниками «на ура»). Вот они и подкупали меня всяческими образами, чтобы я отправил посылочку для вожделеющих родственников в голодную Совдепию.

Кроме того, родители и друзья время от времени посылали какой червончик в письме. А здесь уже главное дело было в декларациях Брестской таможни. Каждый отпускник, возвращаясь, старался прихватить в Бресте как можно больше пустых бланков деклараций. Наши штабные художники враз рисовали печать. Туда вносились нужные данные, и можно было бежать в любой немецкий банк и обменять рубли на марки. Так что сильных проблем с деньгами не было.
Друзья-должники в прапорских погонах могли (и предлагали) в любой момент доставить пива, «малёшку» (так там звались мерзавчики водки), и т.п. Но я как-то не очень раскатывал губу, инстинкт самосохранения меня берег. Хотя, честно скажу, до определенного момента.

Вот так я и жил-служил в умиротворении и покое. В доступности было много штабных машин (из водителей наших начальников кто-нибудь всегда был свободен) и мы ездили то за покупками в магазины, то в отдаленный гаштетик на пару пива. По утрам и ночам мы развлекались тем, что лазали через забор в Stadt Bad (городской бассейн) и купались там вопреки запретам. Немцы поначалу пытались пресечь это через военное начальство, но потом плюнули и вооружили сторожей пневматическими ружьями. Так что купание это было всегда на грани фола – синяки эти ружьишки оставляли неслабые. Но мы купались все равно. Часто и много играли в футбол. В общем, служи - не хочу. А надо сказать, что основной наш гарнизон находился несколько в отдалении от города – там стоял полк МИГов и несколько обслуживающих его частей. Я там бывал несколько раз по служебной надобности.

И вот наступило воскресенье 5 августа 1979 года (по уточненным данным, привезли меня в Цербст 13 апреля). К этому дню мы готовились: в городок приехал Луна-парк. Русские называли это действо «карусели». Нас, человек 15, из взвода управления дивизии, одели в парадную форму и строем привели в городской парк, где и распустили, наказав собраться на том же месте в искомый час.

Как выходец из сильно цивилизованного Академгородка, я ни на секунду не отвлекся на всякие крутилки-вращалки, автомобильчики и прочие колеса обозрения. Как холодный практик, пышущий здоровьем циник и выходец из знаменитой School 130, я не стал распылять время и марки на карусельки. Вместо этого мы с еще двумя товарищами (одним из них был мой друг, военный художник Василий Чеботарев из Камышина. Он был блондинист, высок, неплохо сложен. Когда его до армии остановили в Москве менты для проверки и спросили он кто, на ответ «художник» они сразу же задали вопрос «На мордах рисуешь?») обнаружили в глубине парка небольшой бар. Он был удачно расположен на небольшом холме, имел форму большой беседки. К нему вела этакая легкомысленная тургеневская кольцевая лестница. Денег с собой было основательно. Мы попробовали все, что было в баре. Ликёры, коктейли, потом водку русскую, польскую, немецкую, венгерскую, вьетнамскую…Смутно помню каких-то людей, подходивших к нам и говоривших по-русски. Сейчас я думаю, что это были наши офицеры и прапора в гражданском платье. И от нашего молодецкого разгула они явно при@уели. Дальше память выхватывает моменты: мы с художником Василием рисуем кренделя в направлении пункта сбора. По пути встретилась эстрадка, на которой играл местный ансамбль. А я в уколе страсть как люблю музыку заслухнуть. Мы как-то прохряли поближе к музыкантам, я встал прямо перед барабанами и вступил в непримиримую борьбу со штормовой качкой и сильным креном. В результате этой борьбы я рухнул как сноп прямо в ударные инструменты. Вытащил меня оттуда все тот же Василий и быстренько утащил в кусты, заметив вдали немецких полицистов с дубинками. Дальше совсем практически ничего не помню, но из рассказов очевидцев знаю, что волокли меня и нашего третьего за четыре кости через весь город под фотоаппаратами западных немцев, которые во множестве наезжали на выходные к родственникам. Василий чудотворным образом собрал себя в кулак и шел в общих рядах аки истовый служивый, которому, как и всем остальным, и в голову не могло придти такое кощунство. В общем, картина акварелью. Притащили меня в часть и водрузили на скамеечку перед штабом дивизии (я был уже в состоянии «вис прогнувшись»). Вышел начальник штаба, подполковник (в дивизии его боялись как огня, потому что он был крут как яйца носорога). Он начал меня распекать. Я только помню его перекошенное в крике жало. Слушал я, слушал, потом (как рассказали очевидцы) как-то прихрюкнул и вывалил содержимое желудка прямо на начальственные сапоги. И меня сразу потащили в машину – и в авиагарнизон, на губу-матушку. Как рассказывают, меня там не приняли из-за моего свинского состояния (боялись, что я могу что-нибудь в угаре с собой не то сделать) и покантовали в медсанчасть. Там прапор-фельдшер стал, злобно матерясь, оттирать меня нашатырем. Я приметился и двинул ему в район очков. Но он отпрянул, завывая и клянясь, что я завтра буду перед ним извиняться. Я настаивал, что это он приползет ко мне на коленях, но я буду тверд!

Пробуждение было совершенно сюррным. Голова жила какой-то совершенно своей больной жизнью. Я ощутил себя в маленькой камере. Лежал я на узкой койке, которая цепями крепилась к стене. На соседней шконке я опознал нашего третьего – Пашу Мащенко. Он был из Ростова-на-Дону, планшетист штаба дивизии. Мы были в весьма порепанных парадках, без ремней, фуражек и ботинок. После обмена с Пашкой несколькими предложениями меня вдруг аж подбросило: а ведь я же в 8 утра должен отправлять почту! И я даже начал стучаться в дверь с требованием срочно меня выпустить, иначе сорвется важное государственное мероприятие. Дверь не открыли, но голос с характерным кавказским акцентом строго порекомендовал мне угомониться, в противном случае мне было обещано прикладом по клыкам. К счастью, я внял. Уже потом я познал кто охраняет губарей и перекрестился несчетно. А охраняли нас «курки» (рота охраны аэродрома). Эти бедолаги ходили через день в караулы. В этом, собственно, и состояла их служба. Они были злы на жизнь как таковую. Мне в Стендале приходилось пару раз в месяц стоять в карауле, и я уставал довольно сильно, а тут – через день - на ремень. И это дополнялось еще тем фактом, что на 90 процентов рота состояла из чеченцев и других гордых представителей Советского Кавказа. Русских, хохлов (а я-таки там канал за такового) и бульбашей они не любили по умолчанию.

Через пару часов мы с Пашкой уже познакомились с начальником гауптвахты прапорщиком Бескаравайным. Мы были наслышаны о том, что он законченный садист. Хотя он нас не унижал и не бил. Просто вывел на маленький плац и несколько часов гонял под солнцем строевой. Когда он устал, то приказал сержанту-чеченцу из караула продолжать. В процессе мы еще пару раз сменили воду в небольшом фонтане (литров на 500), используя баночки типа майонезных. На следующий день все повторилось, за исключением того, что нам привезли повседневную форму. В ней было как-то сподручнее хлебать тюремную баланду. Очень радостными были дни, когда нас посылали в гарнизон что-нибудь подметать, грузить или вывозить мусор – все не плац полировать. Дня через три Пашку отпустили. А мне доставили записку об арестовании. То есть, четверо суток я как бы парил между небом и землей, а на пятые – извольте, вам вкатили пять суток гауптической вахты. Я думаю, что таким образом мне отомстил нач. штаба за свои усранные сапоги. Потому что даже он не мог меня за такой проступок арестовать больше чем на 7. А я оттарабанил девять. Итак, в четверг ко мне присоединился худенький, но крепкий татарин по имени Равиль из инженерного полка. Он что-то не поделил с прапором, который заведовал солдатской столовой. Ну и поставил ему фонари под оба глаза. Его спрятали на трое суток. После знакомства он предложил приободриться. И для этого была причина. Дело в том, что курки охраняли губу пять дней в неделю, а на выходные в караулы заступали солдатики из других частей. И в искомый пятничный вечер заступала именно его часть. И разводящим был его одноклассник. Я впал в сладкую истому – нам принесли всякого провианта, сигарет. И пообещали непорочный сон на весь следующий день. Волны нирваны накатывались на меня с чарующим шелестом всю ночь – ни тебе плац топтать, ни сортиры пидорасить, ни донья у фонтанов подворотничками полировать. Равиль тоже был в весьма приподнятом настроении – он со своим караулом и освобождался. Что и говорить, жизнь целовала нас в полноценный засос…

Утром нас разбудил разводящий друг (звали его Дамир). И поведал страшенную новость: пришел вагон брикетированного угля, разгрузка пала на губарей. И до окончания работ приказано (начальником гарнизонов) никого не освобождать. Мы угрюмо позавтракали, даже масло и пара вареных яиц не разогнали атмосферу истерического уныния. Дамир повел нас к вагону. Он, сцуко, был нагружен от души, брикеты торчали над бортами внушительным бемолем. Мы яростно вгрызлись в этот нацистско-фашистский уголь. Брикеты было очень неудобно кидать лопатами. Мы матерились и все равно кидали. Дамир виновато покуривал рядом. Обед привезли прямо к вагону. В общем, мне это топливо потом довольно долго снилось в каких-то садо-мазо снах. Наступил вечер и Дамира сменил солдатик из другой части. Мудохались мы часов пятнадцать, пришли на губу грязные как черти и повалились как снопы. Утром Равиль отбыл к месту службы. К счастью, меня в это воскресенье не трогали, и я кое-как пришел в себя. Так меня не запахивали еще никогда! Остальные пару дней под арестом прошли как-то незаметно, ко мне присоединили какого-то молодого летёху (тоже набузил по пьяни), но сидел он в офицерской камере и вообще просто отдыхал. Наконец, мое время пришло и меня забрали в часть. Была небольшая надежда, что этим все и ограничится. Но нет. Меня поругал мой начальник и сказал, что праздничная почтовая моя жизнь подошла к логическому завершению. Потом почту насетил начальник связи дивизии подполковник Корзун (самый главный бабай в наших вечерних сказочках) и очень мирно со мной поговорил. Сообщил, что за мной уже едет старшина моей стендальской части и что пора собирать манатки. Если честно, я ожидал, что он просто начистит мне жевалку (за ним это водилось), но он был несколько не в тонусе. Я же сразу стал благодарить небеса за то, что наш Ваня Черных (Наполеон с маткой наизнанку) незадолго до этих событий заменился (т.е., собрал шмотки в контейнер и уехал служить куда-то на Украину). Я даже знал подробности погрузки этого контейнера (рассказали наши с точки по спецсвязи). Дело в том, что грузили эти контейнеры на станции всегда солдатики. И чем ненавистней был отъезжант, тем больше шансов было ему поиметь в контейнере всякую ломанную хрень вплоть до танковых траков – благо на станции этого добра хватало на несколько поколений наших офицеров и хомутов. Так вот, товарищу Черных за все его злодеяния напихали промеж мебелью и скарбом столько всяких военных железяк (даже вагонные колеса), что, по расчетам, после длительных перевозок от имущества должна была остаться одна труха. Между тем, Ваня упер из части все что мог, включая 300 чехлов для малых саперных лопаток и почти 100 м резинового поливального шланга. А радовался я потому, что будь он еще на посту, по дороге в часть он бы мне основательно помял круп. В принципе, я мог бы и ответить. И, скорее всего, пару зубов бы ему выбил. Но. Он был раза в два крупнее меня. Но это ладно. Ведь он запросто мог бы меня за сопротивление закатать опять на губу. Или в штрафбат. А мне свобода стала почему-то очень дорога.

Так что все заканчивалось не так уж плохо. Приехал новый старшина. Это был довольно симпатичный молодой человек с Кубани, с характерным выговором. Ему сразу очень не понравилась моя борзота: он собрался в штаб отметить продаттестат, чтобы его накормили в столовой. Я сказал, что это все фигня. Мы зашли на кухню, и я представил его своему дружбану повару Димке и попросил накормить не по-детски. Дима и расстарался. (Повар, кстати, тоже потом залетел и дослуживал до дембеля уже вместе со мной в Стендале). Потом, когда мы передвигались по гарнизону, меня приветствовали многочисленные друзья-прапорщики. Я их демонстративно называл на «ты», хлопал по плечам, обнимался, прощаясь. Так что на вокзале мой новый старшина мне сказал, чтобы я забыл вольницу и панибратство и что дослуживать я буду доблестно. А мне уже было все как-то по тамбурину – я был уже «дедом русской авиации» и весной мне лежала дорога домой на серебристой птице.

И вот мы прибыли домой. Командир части майор Шелякин (партийная кличка Шляпа), который получил за меня грандиозных дюлей от пресловутого п-пка Корзуна, уже ждал меня, и слюна пузырилась на прокуренных клыках. Без экивоков он загнал меня на 2 недели рабочим по кухне на точку. Это было неслыханно – дедушка должен был мыть посуду, выносить помои и вообще шуршать. Обычно такие наряды назначали замки (замкомандира взвода) и в них оказывались совсем зеленки или полугодичники. Первые несколько дней я и пахал. Но далее ребята моего призыва, которые уже стали сержантами и т.п., решили этакий срам пресечь. Они стали присылать на кухню по парочке молодых, которые собственно и правили службу. А я с поваром Васей Козураком (моего призыва, из Закарпатья; их у нас было много и, хотя я довольно хорошо понимал украинский, но их диалект с густыми вкраплениями венгерских, словацких и польских слов не понимал никто кроме них самих) наслаждались жареной картошкой и просто здоровым сном. Но ухо надо было держать востро – если бы кто-нибудь из офицеров или старшина заметил бы подмену, то я опять бы нырнул под замок.

Но вот я и вернулся в родную казарму. Теперь за меня взялся старшина и стал через сутки гонять меня дневальным. Я стойко перенес и это унижение. Хотя практически ничего не делал, разве что спал меньше обычного. Постепенно меня начали назначать на боевые дежурства на точку. Жизнь вошла в нормальную колею. Встретили дембельско-олимпийский 1980 год. Дембель зрел ощутимо и осязаемо. По неписанному закону за 100 дней до приказа (о демобилизации) все дембеля брили свои пустые бошки наголо. Но это было еще впереди. До этого еще были десятки метров окопов, вырытых нами вокруг точки. Мастером таких приколов был командир одного из подразделений капитан Петрищак (aka Петя Ишак). После моего возвращения из военно-почтовой эпопеи он приказал мне в исправительно-пенетициарных целях отрыть 50 метров окопов в полный профиль. Что-то я отрыл сам, что-то молодые. Вся территория вокруг точки была изрыта и напоминала ареал проживания весьма крупных сусликов. Петю Ишака не любили даже офицеры и хомуты, такой он был какой-то гаденький, рыженький и плюгавенький. По совместительству он еще был и военным дознавателем и задрал многих наших шоферюг, которые ездили в командировки в Союз на уборку урожая и обыкновенно вляпывались либо на воровстве, либо на пьяных драках.

И вот, как-то в феврале, собрались мы с однополчанами отметить какое-то важное (с нашей точки зрения) событие. Дело было за малым – надо было слетать в гаштет за подлой водкой. Кстати, к этому времени в нашу часть согнали уже человек пять опальных дивизионных солдатиков. Одним из них был Волоха Ребров. Сей кадр возил кого-то из первых лиц дивизии. Влетел он, как водится, с десятиклассной дочуркой своего патрона. И очень радовался тому, что босс просто начистил ему жало и сослал на низовку, а не стал возбуждать дело об изнасиловании и растлении малолетних. Но что-то я отвлекся.

Итак, дело происходило в четверг. После ужина был русский фильм, шло две серии. По окончании фильма обычно была вечерняя поверка и отбой. На этом и строился весь расчет – за время телепоказа мы с одним молодым (он был в наряде по кухне и повар Вася Козурак выдал мне его под расписку) должны были успеть все обстряпать. Дежурили по точке в тот день один из офицеров и хомут по фамилии Куртов (кличка Гюнтер). Они оба были довольно спокойными мужиками и никаких неожиданностей мы от них не ждали. Так что был сделан рывок, и мы быстрым шагом двинулись к заветной цели. А вот если бы побежали, то все сложилось бы иначе. Мы благополучно добрались до распивочной, взяли все что нужно и бодро пошагали взад. Я еще думал, не выпить ли пивка, но что-то меня остановило. Возле точки мы были встречены нашим часовым (который, естественно, был в курсе дела). А дело было дрянь. На нашу беду, вместо простого десятиминутного перекура между сериями, наши начальники решили устроить вечернюю поверку и начали сгонять всех, кого можно, с боевых постов. Меня хватились через пару минут, а до поваренка дело еще не дошло. Короче, к моменту нашего появления меня искали уже минут 10. Я прополз в свой прицеп, спрятал выпивку и, в соответствии с договоренностью с тем, кто дежурил в прицепе, нырнул в один из дизелей – каждый прицеп имел пару генераторов для полевой работы. Мы частенько в них «топили массу». Я поспешно натер глаза – через пару минут меня должны были найти. Ну и нашли (естественно, по наводке из прицепа). И все бы это сошло на тормозах – я твердо стоял на том, что спал аки агнец, а в дизелях громкая связь не предусмотрена. Но. Испуганный Гюнтер уже позвонил дежурному по части, а тот, мудак этакий, сходу набрал домашний командира. И дело завертелось. Меня отстранили от дежурства и отправили в казарму.

На следующий день на утреннем построении части мне объявили 5 суток ареста. Тут можно было поспорить – формально меня в самоволке никто не ущучил, но это все-таки было боевое дежурство и никуда исчезать права я не имел. Даже, якобы, спать в соседнем дизеле. Будь на моем месте кто-то другой, Шляпа просто запахал бы его в наряды и караулы. А мне сам Бог велел страдать.

Но здесь имелся некий нюанс. Ближайшая авиационная губа была в Цербсте. А вокруг Стендаля в изобилии стояли пехотные, танковые, автомобильные и прочие части. Вот на пехотную губу, которая находилась на расстоянии пешего перехода от нашей точки, меня и определили. Просто так наших туда не брали, обычно за взятку стройматериалами или каким воинским имуществом. Моя цена была – трехлитровая банка белой масляной краски. По иронии судьбы, я самолично нес в руках эту самую банку, когда мы со старшиной отправились меня закрывать. От безысходности я вступил с ним в дискуссию о том, что бы было, если бы я эту банку вдруг как-то случайно разбил (а краска была дефицитной почему-то). Мне понравился опасливый испуг в глазах старшины. Но все обошлось. Сильным минусом такой отсидки было то, что пехотинцы наши голубые погоны ненавидели (почему – не знаю) нешуточно. Подозреваю, что мое начальство было в сладостных ожиданиях. По идее, за пять суток меня там должны были очень радикально запахать и всячески унизить. За полгода до меня двое наших влетели туда и вернулись весьма осунувшимися, с фингалами под глазами.

Нечто подобное предполагал поиметь и я. Еще одним острым моментом было то, что в пехоте в те времена уже действовал принцип «один призыв» - т.е., в любом подразделении служили солдатики с одного призыва. Этим, якобы, нивелировался негатив неуставных отношений. А, повторюсь, я уже был дедом и многие вещи мне были уже «не положены». И это могло быть поводом для агрессии каких-нибудь зеленок в карауле. Держа все это в голове, я нырнул в камеру. Там никого не было. От двери вниз вели три довольно высокие ступеньки. Я начал думать о доме и тетках, чтобы забыться. От моего внимания не ускользнуло, что караул стоял из молодых. И преобладали в нем опять же гордые носы сынов Кавказа. Где-то к вечеру (по моим ощущениям) в камеру зашел караульный прапор, солдатик за ним нес ведро. Мне было приказано взять ведро и идти за ними. За углом был кран. Сказали наполнить ведро. Потом мы продефилировали до камеры и мне было вежливо предложено вылить воду внутрь камеры (прапор обозвал это вечерней приборкой). И так раз сто. Потом меня заставили отпороть подворотничок на гимнастерке и собирать им воду, отжимать в ведро и носить ведра в туалет. А чтобы я не жульничал, возле меня постоянно находился ушастый, но носатенький караульный. Думаю, что ночь я так скоротал. К утру закончил и забылся сном, форма вся была мокрой, но я уже не обращал внимания. Потом принесли пайку, я поел. Через некоторое время меня погнали в их столовую, и я долго что-то чистил и таскал, мыл и выбрасывал. Я сделал все, чтобы отрешиться и пережить это время. Вечером поменялся караул, меня предъявили новой охране. Потом я остался один и прилег, размышляя. Вдруг лязгает засов и заходит пара солдатиков. По виду, служить им еще и служить. Спрашивают что и как. Говорят явно с украинскими интонациями. Спрашивают откуда я родом. Из Ковеля Волынской области, отвечаю. Они слегка меня экзаменуют по географии города. Потом открывают свои карты: они тоже из Ковеля, отслужили год и в части еще порядком земляков. Это для меня весьма приятный сюрприз. И наутро началась у меня курортная жизнь – меня забрали, якобы, на работы в столовую. Я туда действительно зашел. Но. Меня провели куда-то глубоко в подвал, в бойлерную. Это было небольшое помещение, основную часть которого занимал огромный нагревательный котел. Недалеко от него стоял уютный топчанчик, стол, несколько стульев. Все бы было весьма цивильно, но была там одна заморочка – стена возле бойлера была покрыта роящимся слоем тараканов и мокриц толщиной в несколько сантиметров. Я их столько за раз никогда не видел, поэтому ощущения были какие-то ни на что не похожие. Мне было предложено отдыхать, отсыпаться, зёмы по моей просьбе принесли несколько замусоленных книг. Я и стал отдыхать, временами косясь на ужасающую стену. Потом принесли обед – большую миску мяса, хороший хлеб, компот. Я отвернулся от тараканов и с трудом все это зажевал. Вечером меня опять покормили и отправили в камеру. Оставшиеся трое арестных суток я провел практически идентично. С роящимися соседями я смирился, они так и ползали по своей стене. Я выспался, отъелся. В последний день меня в бойлерной навестили человек пять земляков, даже водочки принесли, и мы слегка тяпнули за земляков, за Ковель и за Новосибирск. Когда меня выдали нашему старшине, то он заметно был ошеломлен – вместо ввалившихся щек и синяков он увидел лоснящуюся заспанную рожу. Но вопросов задавать не стал. Дальше все уже шло к дембелю – становилось теплее и теплее, много солнца, появилась трава. Мы изнывали в своих прицепах и от безделья соревновались кто больше колец из табачного дыма наденет на всякие крючки. Клеили фотографии в альбомы, брали адреса сослуживцев, колдовали над парадной дембельской формой. В общем, изнывали. За это время я опять чуть не влетел на губу. Как-то вечером я отправился из казармы к знакомым сверхсрочникам в общежитие послушать музыку, поболтать и просто отдохнуть от казармы. Дело было в субботу, и дежуривший по части прапорщик Арапов вдруг сделал построение гораздо раньше вечерней поверки. Меня ждали около получаса. Опять сообщили командиру, он примчался меня жрать со всеми фекалиями. И попал бы я снова на 5 суток. Но помогла находчивость. Или, не знаю, как теперь это можно назвать. Я придумал, что получил письмо от девушки с последним «прости», очень огорчился и уединился в некотором отдалении от нашей казармы. Я даже истово всплакнул, почти что на заскорузлой и прокуренной груди майора Шляпы (очень не хотелось опять к тараканам, и это в лучшем случае!). Он немного испугался и решил меня строго не наказывать. Я отделался несколькими нарядами по роте. И потом до самого дембеля я замечал, что практически всегда со мной рядом кто-то оказывался. То есть, начальство боялось, как бы я на себя руки не наложил. А я что – лысый? Уже счет шел на дни до отлета домой.

А надо упомянуть, что в процессе службы моя приятельница Ленка Малых поступила в МГПИИЯ и очень звала меня туда после армии, дескать, мужчин мало, девки носятся за ними стадами. Я сделал зарубку в том месте, где у гуманоидов находится мозг. Для поступления мне была необходима характеристика с места службы за подписью командира части. Незадолго до дембеля я подъехал к Шляпе, сказал об этом. Он на меня жутко наорал и сказал, что если я и получу какую-нибудь характеристику от него, то не только институт, а даже не всякая зона меня примет. А только самого строгого режима. Я для порядку погундел на него – дескать, рубишь крылья, майор, душишь песню, не видишь все мое светлое и богатое будущее. А на самом деле, в этот момент я вспоминал анекдот: Чисто вымытая кошка вылизывается и мыслит «Я то что, я вот скоро высохну, а вы как были пидарасами, так и останетесь…» На самом деле, Шляпа мне был совершенно по тамтаму. Ведь у меня был армейский друг Вася Новик. И был он писарем нашей части. И очень заранее я написал ему текст характеристики, он напечатал его на машинке, расписался за Шляпу и, улучив момент, тиснул печать. Так что дело было совершенно не в шляпе.

И вот позади все прощания, нас повезли на аэродром Мальвинкель. Лететь мы должны были на Омск с посадкой в Питере. Железнодорожные требования (билеты для военных) у нас были от Омска до Новосибирска. Как летели – не помню. Помню, что в Питере самолет задержался, был сильнейший туман. И наш самолет был там не один. Дембеля расползлись по Пулково и вскоре добрались до выпивки. Начались какие-то брожения, кое-где вспыхивали потасовки с ментами и между собой. Туман еще более сгустился, но все дембельские самолеты выпнули из Питера во избежание эксцессов. И прилетели мы в Омск. Я и мой земляк (мы все 2 года были вместе) Женька «Кокша» Березовский сразу рванули на ж/д вокзал. Там нас прихватил патруль, и пришлось поделиться немецкой жвачкой (тогда это было круто!), чтобы быстрее отвязаться. Как раз отходил поезд. Мы прыгнули в него, не оформив никаких билетов. А что, море было по колено – 12 часов езды до дома. Там мы подъехали к проводницам, что-то продали им, они же и сходили в ресторан за выпивкой. В общем, доехали нормально.

Родной город встретил нас хорошей погодой. На оставшиеся копейки выпили с Кокшей пива на вокзале, договорились созвониться и разъехались по домам. Я ехал в автобусе в очень приподнятом настроении. Мне нравилось то, что вокруг сверкали краски весны (был конец апреля), что проезд у меня был бесплатный. Впереди были встречи с родителями и друзьями. Добрался я до дому и поцеловал замочную скважину – родители были на работе. Но существовал отработанный вариант спуска с верхнего балкона. И вот я сижу в кресле в нашей гостиной и жду. Через какое-то время открывается дверь. Входит мама. Мы оба в шоке. Обнимаемся. Я хочу очень много сказать, но в первые мгновения просто молчу, потому что боюсь от накала чувств случайно выразиться ненормативно. MOMMA, I AM BACK!

ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ

И вот я уже фланирую по родному Академгородку, упиваюсь запахом цветущих ранеток на улице Золотодолинской. За время службы я поправился на 12 кг и подрос сантиметров на 10. Здоровье так и прет из меня. Воздух свободы пьянит. Впрочем, не только воздух. Имеют место радостные встречи с друзьями и приятелями. Они уже закончили по паре курсов университета или других учебных заведений. Я отгоняю мысли о том, что нужно готовиться к поступлению в минский иняз, зубрить падежи, читать книжки, английский подтягивать, в конце концов. Все это еще кажется очень далеким. Даже не могу себе представить, на какие средства я пару месяцев плотно гулял. Но гулял. Близились каникулы в вузах, и я начал ожидать приезда Ленки Малых на вакации из Минска.

КРЫША, ВОДОСТОЧНАЯ ТРУБА, ФОРТОЧКА

И вот она приехала. Но за день до этого я начал гужеваться с очередными сослуживцами по Красноярску, которые постепенно возвращались в цивильную жизнь. Вспоминаю себя часа в два ночи. Мы возвращались с очередной попойки с приятелем Алексеем Алексеевым и проходили мимо дома Малых. Квартира ее располагается на последнем, четвертом этаже. Поскольку уколот я был довольно прилично, то меня моментально посетила мысль, которая просто искрилась гениальностью: с Ленкой надо повидаться немедленно. Но. В квартире находился папа. И я постеснялся его будить. Поэтому было принято решение спуститься с крыши по водосточной трубе и постучаться в форточку ее комнаты. Алексеев пытался меня отговорить, но потом отступился и вызвался на должность корректировщика. Он встал напротив искомого окна и легкими вскриками направлял мои броуновские движения. Воинская закалка позволила мне без труда оседлать трубу. И я начал слегка постукивать в окошко. Как истый джентльмен, я имел в кармане открытую бутылку сухого вина, из которой я отхлебывал в процессе ожидания. Из другого кармана торчала нераспечатанная бутылка. Было довольно темно, но я уловил какое-то движение в симметричной форточке по противоположную сторону трубы. Показалась темноволосая голова мужчины средних лет. Я молниеносно вспомнил, что в этой квартире жила семья Юры Кима, парня из нашей школы, учившегося несколькими годами младше. И это был его отец! Я за словом в карман не полез. А полез за бутылкой. «О, Ким, привет! Выпьешь со мной?» Он сглотнул, оглянулся в комнату, и отрицательно покачал головой. «Ну, ладно, как хочешь». Он испарился. В этот момент Ленка проснулась и открыла форточку. После коротких уговоров я щучкой скользнул внутрь. Мы выпивали, болтали, даже, возможно, целовались. В процессе мы слышали звонок в дверь, но как-то не обратили внимания. Ближе к утру Ленка стала выводить меня из квартиры. Сложность была в том, что папаша лежал в проходной гостиной, и мы все равно не могли его миновать. Ленка наклонилась к нему и что-то спросила, а он что-то пробормотал со сна. Я же аккуратненько выскользнул из квартиры.

На следующий день выяснились следующие обстоятельства. Ночью пришел Ким, долго звонил. Потом он почему-то спросил: «Боря, скажи, у вас все дома?» Боря, хоть и был спросонья, мигом нанес разящий ответный удар: «У нас то все, а вот насчет вас у меня весьма серьезные сомнения!» Это было пять с плюсом!

Чтобы дело это не раскрутилось, была придумана история о том, что мой младший брат Олег имел в тот момент серьезные сердечные хлопоты, и ему было совершенно необходимо срочно проконсультироваться по этому поводу с Ленкой. Он был ее большим другом, ее родители ему полностью доверяли, так что это все прошло на уровне курьёза.
А у меня впереди был новый пласт жизни. Поступление и учеба в Минске, женитьба, рождение дочери. Ну и, конечно, масса всяческих похождений и приключений.

Но об этом как-нибудь в следующий раз. Ведь сценарист сериалов всегда оставляет лазейку для сиквела. Да и, как показывает действительность, не одного.
 

На фото (сверху вниз):

Красноярск, ШМАС, август 1978 г.

Красноярск, ШМАС, июнь 1978 г.

Я военный почтарь, Цербст, 1979 г.

Я дед русской авиации, Стендаль весна 1980 г.